Читаем без скачивания О верности крыс. Роман в портретах - Мария Капшина

– Ладно, – не стал спорить Ошта. – Вот пускай я крадусь сквозь Синие ворота в Веройге, и на лице у меня явственное намерение (Ошта изобразил «явственное намерение», Итхае гулко хохотнул) покуситься на святое… (он призадумался) …помочиться на мопса Его Величества.

Итхае заржал так, что чуть не сшиб рукой алебарду. «Помочиться на мопса» было притчей во языцех с того самого парада, на котором холёный и наглый мопс Его Величества оскорбительно облаял коня одного из гвардейцев, а конь это самое и сделал. Прицельно. Тогда-то гвардия и доказала, что набрана сплошь из героев: ни одно лицо не дрогнуло. Зато после…

– И вот ты мне кричишь стоять, а я крадусь и лелею кощунственные планы, – продолжил Ошта, когда Итхае отсмеялся. – Что ты должен делать, по Уставу? Прыгать вниз и рубить меня с налёта?

– Грозить сверху и щёки надувать.

– А. Очень мудро. Нактирр придумал?

Итхае неожиданно взорвался.

– Слушай, Ошта, не мажь ты мне дерьмо на хлеб, и так уже поперёк глотки все эти разговоры! Умные все, рассуждать, какой император – пустое место, какой тэрко – ему под стать, одно название, что глава города. Как налоги растут, а мечи и кони старше пепла, и как выпивки на рыло мало дают. И ведь не поспоришь с вами, философами! Вот сижу я тут в караулке – и что я делаю? Штаны просиживаю да лавку полирую! Хоть с Кирочем идти, тоже в бой проситься! И жалование опять задержали: двадцать третье уже, обещали позавчера дать, да с тех пор, как обещали, ни хрена и не слышно. А тут крыша течёт, и забор нечинен, и жена у меня рожать будет в середине новой луны, это ещё один рот кормить! Тьфу, жизнь крысиная, пепел ей в душу!

Итхае звучно потянул носом и смачно сплюнул наружу, на мост в императорский замок. Ошта сидел молча, глядя в подломившийся столб.

– Ладно, – вздохнул караульный, – плюнул и забыл. Служить так и так надо. Ты зачем пришёл-то? Неужели без дела? Да ещё ночью.

– Да есть одно дело, – медленно сказал Ошта. Задумчиво воткнул нож в скамью, покачал, выдернул. – Ты не слышал слово такое: «кхади»?

Итхае хакнул.

– Слышал, как же. А ты о них с какого боку?

– Да ни с какого пока. Так, любопытствую. Это что, при ком-то из старичков вроде Безухого молодая поросль пробивается?

– Не-э, – протянул Итхае, – эта поросль наособицу растёт. У них и голове порогов двадцать семь – двадцать восемь. Девчонка, по слухам, что твоя былинка, но ведьма. Потому и голова, и потому они себя ведьмиными и называют.

– А, так это шпана, крысята, – сказал Ошта, чувствуя, как глыба моральной дилеммы тает в пар и опять становится легко. Не подводники – дети, шпана. И значит, не преступление против Империи, а угодная Вечным забота о слабых. И ясно почему она передала, что мол, подождать проще, пока Нактирр сам помрёт. Если ей едва четырнадцать, то уж верно резонней ждать.

– Вот и мы сперва думали – шпана. А только всех остальных крысят эти уже перегрызли – за порог или два. А про Кхад чем дальше, тем страшней истории рассказывают. Брехня, конечно, почитай всё, а только всё равно выходит та ещё тварюка.

– Как же – выходит, если брехня всё? – усмехнулся успокоенный Ошта.

– Всё, да не всё, – возразил Итхае. – Туноша помнишь? Туноша Немого, здоровый такой мужик, разговорчивый, что полено.

– Тот, что в Верхних казармах стену на спор кулаком проломил?

– Его да ещё троих ребят с ночного обхода как-то принесли холодными. В Серпном нашли, недалеко от Старой Храмовой.

– Ну?

– Подковы гну. У меня тесть в Серпном живёт. Так он мне тишком сказал, что видел он, как ребят порезали. Один малёк порезал, порогов двадцати, насвистывая. Потом из-за угла ещё трое детей вышли, да самая дохлая девчонка и сказала, что принят, мол. Такие вот крысята-шпана.

– И чем занимаются? – как-то безразлично спросил Ошта.

– Да всем по чуть, как обычно. Пылью9 торгуют, шёлком, людьми, кражи тоже. Заказы, вроде, берут. Осторожничают пока, видно, и сами не прочь, чтоб их пока шпаной считали.

– Дети, – пожал плечами Ошта, думая о том, что мальчишка был прав. Других таких учеников ему не найти. Хал, до чего любопытная работёнка намечается!

– Дети-то, оно да, – раздумчиво сказал Итхае. – Да только человечий ребёнок – это такой зверёныш, из которого любая тварь вырасти может. Не только что человек.

– Да, – отсутствующе кивнул Ошта. Улыбнулся и протянул руку. – Спасибо, я пойду уже.

Хриссэ

2271 год, 21 день 3 луны Ппд

Лисья нора, Эрлони

– Отвяжись! Сгинь, хал тиргэ! – невнятно донеслось из-под одеяла. Хриссэ усмехнулся и сдёрнул шерстяную клетчатую ткань. Вчерашнее приобретение недовольно зажмурилось, ещё раз выругалось сквозь зубы и беззлобно отбрыкнулось от Хриссэ.

– Вставай давай, – рассмеялся тот, как раз когда уже не спящий илирец убрал чёрные волосы с открывшихся глаз.

– Сейчас позавтракаем, и начнётся самое интересное, – заявил Хриссэ, закутываясь в одеяло, как в мантию, и отворачиваясь к окну.

– Да пошёл ты! – илирец проснулся окончательно и теперь его голос перехватывало от злости, презрения и ещё чего-то от чего должно перехватывать голос у илирского дворянина небольших лет, но большого гонора, проданного в рабство в чужой стране, да ещё такому гаду, как нечесаный этот…

Что Хриссэ всегда нравилось в илирцах, так это именно обыкновение принимать за смертельное оскорбление и унижение простую затрещину. Впрочем, большинство из них предпочли бы терпеть затрещины, чем сарказм, так что Хриссэ с огромным удовольствием пренебрегал первыми в пользу второго. Он отчётливо вообразил, как лицо его «приобретения» каменеет в должном возмущении, и ухмыльнулся снова. Когда обернулся, илирец сидел на пятках на кровати, настороженный, как арбалет в траве. Даром, что ещё и тридцати порогов нет мальчишке (или пятнадцати лет, как выражаются в Илире), и комплекцией не лучше Хриссэ – всё равно впечатляет.

– Ты сколько в рабах ходишь? – спросил Хриссэ. Без издёвки, без сочувствия, без презрения, с толикой любопытства разве. Как равный спрашивает равного о пустяке. Интонация вышла настолько – вдруг – искренней, что илирец ответил. Не иначе как от неожиданности.

– Полгода.

– Тогда ясно.

– Чего тебе ясно? – ощерился илирец.

– Почему с тебя гонор ещё не слез, – объяснил Хриссэ. Просто объяснил, без вызова или угрозы. Просто. Илирец на всякий случай несуществующий вызов принял.

– Хоть двадцать лет старайся, – исподлобья и пафосно начал он, сразу как-то показавшись младше, – ты меня не сломаешь!

Хриссэ не выдержал и рассмеялся этой пышной серьёзности, за что удостоился взбешённого взгляда и странного горлового звука. Успокоился, складывая одеяло, и сел на него на пол, скрестив ноги.

– Знаешь, отчего-то я тебе почти верю, – доверительно сказал он, глядя на мальчишку снизу вверх. – Не буду я тебя ломать, передумал. Умывайся и айда завтракать.

Илирец… послушался. По его лицу не понять было, поверил он или нет. Потому, вероятно, что и сам он этого не понял. В обоих чёрных глазах ночной водой стояло замороченное непонимание. Его пугала нелепость ситуации, этот безумец, который вчера купил себе илирского раба, и ничего этот илирец – не худший в драке! – не смог сделать, когда психу вздумалось разнообразить свою жизнь отработкой ударов по болевым точкам… Мальчишка ополоснул лицо, завязал волосы, неловко поводя плечами – руки ныли, – осторожно сел на край кровати и уронил глаза вслед за руками. Злость хороша, чтобы спрятать ужас: такой, что даже ужас остаться без тьё10 почти неважен. Нет, в нашада11 так не превратишься – ведь не по своей вине терпел боль и не мог ответить, а только по слабости. Значит, касанием проклятие не передашь, но тьё мертво, потому что тьё умирает от бессилия и боли. И значит, Тиарсе не забудет и Кеил не простит, и со смертью умрёшь полностью.

А этот…

Илирец дёрнул ртом, словно чтобы усмехнуться, но только напомнил себе о вчерашнем кулаке в челюсть. Рука приподнялась тронуть – и легла обратно, на залитое жемчужным светом колено.

А этот, пепел ему в душу, и не соображает, что натворил. Память у имперцев избирательная, не помнят, крысиное племя, от чего душа умирает! Кипя от сознания своей правоты, мальчишка поднял бледное от этого сознания лицо, где на скуле расцветал мощный синяк, и чуть не отшатнулся. Этот серый – от волос до одежды и глаз – имперец смотрел и улыбался. Смотрел и улыбался так, что несомненно было: знает он, что творится в голове и лёгких его покупки. Знает, смотрит снизу вверх – и улыбается. И оттого ещё жутче стало, чем от мысли об убитом бессмертии. «Серая тварь!» – подумал он.

– Сын пепла! – это он уже сказал. И сквозь бледность на смуглом лице со всей отчётливостью проступило, что сперва он сказал, а потом уже понял, какое оскорбление.